Роалд Дал. Гурман 29000

       В тот вечер за обедом у Майка Скофилда в его лон­донском доме нас собралось шестеро: Майк с женой и дочерью, я с женой и один человек по имени Ричард Пратт.

      Ричард Пратт был известный гурман. Он состоял президентом небольшого общества под названием "Эпи­курейцы" и каждый месяц рассылал его членам брошюр­ки о еде и винах. Он устраивал обеды, во время которых подавались роскошные блюда и редкие вина. Он не ку­рил из боязни испортить вкус и, когда обсуждали досто­инства какого-нибудь вина, имел обыкновение отзывать­ся о нем как о живом существе, что звучало довольно забавно. "Характер у него весьма щепетильный, -- гово­рил он, -- довольно застенчивый и стеснительный, но без­условно щепетильный". Или: "Добродушное вино, благо­желательное и бодрое, несколько, может, пикантное, но тем не менее добродушное".

      До этого я уже два раз обедал у Майка, когда у него был и Ричард Тратт, и всякий раз Майк с женой лезли из кожи вон, чтобы удивить знаменитого гурмана каким-нибудь особым блюдом. Ясно, что и в этот раз они не со­бирались делать исключение. Едва мы ступили в столо­вую, как я понял, что нас ожидает пиршество. Высокие свечи, желтые розы, сверкающее серебро, три бокала для вина перед каждым гостем и сверх того слабый запах жа­реного мяса, доносившийся из кухни, -- только от всего этого у меня слюнки потекли.

      Когда мы расселись, я вспомнил, что, когда я был у Майка раньше, он оба раза держал с Праттом пари на ящик вина, предлагая тому определить сорт вина и год. Пратт тогда отвечал, что это нетрудно сделать, если речь идет об известном годе. Майк поспорил с ним на ящик вина, Пратт согласился и оба раза выиграл пари. Я был уверен, что и в этот раз они заключат пари, потому что Майк очень хотел его проиграть, чтобы доказать, что его вино настолько хорошее, что его легко узнать, а Пратт, со своей стороны, казалось, находит нешуточное, истин­ное удовольствие в том, что имеет возможность обнару­жить свей званая.

      Обед начался со снетков, поджаренных в масле до хруста, а к ним подали мозельвейн. Майи поднялся и сам разлил вино, а когда снова сел, я увидел, что он наблю­дает за Ричардом Праттом. Бутылку он поставил передо мной, чтобы я мог видеть этикетку. На ней было написа­но: "Гайерслей Олигсберг, 1945". Он наклонился ко мне и прошептал, что Гайерслей -- крошечная деревушка в Мозеле, почти неизвестная за пределами Германии. Он сказал, что вино, которое мы пьем, не совсем обычное. В том месте производят так мало вина, что человеку по­стороннему почти невозможно хоть сколько-нибудь его достать. Он сам ездил в Германию прошлым летом, что­бы добыть те несколько дюжин бутылок, которые в кон­це концов ему согласились уступить.

      -- Сомневаюсь, чтобы в Англии оно было у кого-ни­будь еще, -- сказал он и взглянул на Ричарда Пратта. -- Чем отличается мозельвейн, -- продолжал он, возвысив - голос, -- так это тем, что он очень хорош перед кларетом. Многие пьют перед кларетом рейнвейн, но это по­тому, что не знают ничего лучше. Рейнвейн, убивает тонкий аромат кларета, вам это известно? Это просто варварство -- пить рейнвейн перед кларетом. Но вот мозельвейн именно то, что надо.

      Майк Скофилд был приятным человеком средних лет. Он был биржевым маклером. Если уж быть точ­ным -- комиссионером на фондовой бирже, и, подобно некоторым людям этой профессии, его, казалось, не­сколько смущало, едва ли не ввергало в стыд то, что он "сделал" такие деньги, имея столь ничтожные способно­сти. В глубине души он сознавал, что был просто букме­кером -- тихим, очень порядочным, втайне неразборчи­вым в средствах букмекером, -- и подозревал, что об этом знали и его друзья. Поэтому теперь он изыскивал пути, как бы стать человеком культурным, развить литератур­ный и эстетический вкус, приобщиться к собиранию картин, нот, книг и всякого такого. Его небольшая про­поведь насчет рейнвейна и мозельвейна была составной частью той культуры, к которой он стремился.

      -- Прелестное- вино, вам так не кажется? -- спросил он.

      Он по-прежнему следил за Ричардом Праттом. Я ви­дел, что всякий раз, склоняясь над столом, чтобы отпра­вить в рот рыбку, он тайком быстро посматривал в дру­гой конец стола. Я прямо-таки физически ощущал, что он ждет того момента, когда Пратт сделает первый гло­ток и поднимет глаза, выражая удовлетворение, удивле­ние, быть может, даже изумление, а потом развернется дискуссия и Майк расскажет ему о деревушке Гайерс­лей.

      Однако Ричард Пратт и не думал пробовать вино. Он был полностью поглощен беседой с Луизой, восемнадца­тилетней дочерью Майка. Он сидел, повернувшись к ней вполоборота, улыбался и рассказывал, насколько я мог уловить, о шеф-поваре одного парижского ресторана. По ходу своего рассказа он придвигался к ней все ближе и ближе и в своем воодушевлении едва ли не наваливался на нее. Бедная девушка отодвинулась от него как можно дальше, кивая вежливо, но с каким-то отчаянием, глядя ему не в лицо, а на верхнюю пуговицу смокинга.

      Мы покончили с рыбой, и тотчас же явилась служан­ка, чтобы убрать тарелки. Когда она подошла к Пратту, то увидела, что он еще не притрагивался к своему блю­ду, поэтому заколебалась было, и тут Пратт заметил ее. Взмахом руки он велел ей удалиться, прервал свой рас­сказ и быстро начал есть, проворно накалывал малень­кие хрустящие рыбки на вилку и быстро отправлял их в рот. Затем, покончив с рыбой, он протянул руку к бо­калу, двумя маленькими глотками пригубил вино и тот­час же повернулся к Луизе Скофилд, чтобы продолжить свой рассказ.

      Майк все это видел. Я чувствовал, не глядя на него, что он хотя и сохраняет спокойствие, но сдерживается с трудом и не сводит глаз с гостя. Его круглое добро­душное лицо вытянулось, щеки обвисли, но он делал над собой какие-то усилия, не шевелился и ничего не говорил.

      Скоро служанка принесла второе блюдо. Это был большой кусок жареной говядины. Она поставила блюдо на стол перед Майком, тот поднялся и принялся разре­зать мясо на очень тонкие кусочки и осторожно раскла­дывать их на тарелки, которые служанка разносила. Нарезав мяса всем, включая самого себя, он положил нож и оперся обеими руками о край стола.

      -- А теперь, -- сказал он, обращаясь ко всем, но гля­дя на Ричарда Пратта, -- теперь перейдем к кларету. Прошу прощения, но я должен сходить за ним.

      -- Сходить за ним, Майк? -- удивился я. -- Где же оно?

      -- В моем кабинете. Я вынул из бутылки пробку. Он дышит.

      -- В кабинете?

      -- Чтобы он приобрел комнатную температуру, разу­меется. Он там находится уже сутки.

      -- Но почему именно в кабинете?

      -- Это лучшее место в доме. Ричард помог мне в прошлый раз выбрать его.

      Услышав свое имя, Пратт повернулся.

      -- Это ведь так? -- спросил Майк.

      -- Да, -- ответил Пратт, с серьезным видом кивнув головой. -- Это так.

      -- Оно стоит в моем кабинете на зеленом бюро, -- сказал Майк. -- Мы выбрали именно это место. Хорошее место, где нет сквозняка и ровная температура. Извини­те меня, я сейчас принесу его.

      Мысль о том, что у него есть еще вино, достойное пари, вернула ему веселое расположение духа, и он то­ропливо вышел из комнаты и вернулся спустя минуту, осторожно неся в обеих руках корзинку для вина, в ко­торой лежала темная бутылка. Этикетки не было видно, так как бутылка была повернута этикеткой вниз.

      -- Ну-ка! -- воскликнул он, подходя к столу. -- Как насчет, этого вина, Ричард? Ни за что не отгадаете, что это такое!

      Ричард Пратт медленно повернулся и взглянул на Майка, потом перевел взгляд на бутылку, покоившуюся в маленькой плетеной корзинке; выгнув брови и оттопырив влажную нижнюю губу, он принял вид надмен­ный и не очень-то симпатичный.

      -- Ни за что не догадаетесь, -- сказал Майк. -- Хоть сто лет думайте.

      -- Кларет? -- снисходительно поинтересовался Ричард Пратт.

      -- Разумеется.

      -- Надо полагать, из какого-нибудь небольшого ви­ноградника.

      -- Может, и так, Ричард. А может, и не так.

      -- Но речь идет об одном из самых известных годов?

      -- Да, за это я ручаюсь.

      -- Тогда ответить будет несложно, -- сказал Ричард Пратт, растягивая слова, и вид у него при этом был та­кой, будто ему чрезвычайно скучно.

      Мне, впрочем, это растягивание слов и тоскливый вид, который он напустил на себя, показались несколько странными; зловещая тень мелькнула в его глазах, а во всем его облике появилась какая-то сосредоточенность, отчего мне сделалось не по себе.

      -- Задача на сей раз действительно трудная, -- ска­зал Майк. -- Я даже не буду настаивать на пари.

      -- Ну вот еще. Это почему же? -- И снова медленно выгнулись брови, а взгляд его стал холодным и насторо­женным.

      -- Потому что это трудно.

      -- Это не очень-то любезно по отношению ко мне.

      -- Мой дорогой, -- сказал Майк, -- я с удовольствием с вами поспорю, если вы этого хотите.

      -- Назвать это вино не слишком трудно.

      -- Значит, вы хотите поспорить?

      -- Я вполне к этому готов, -- сказал Ричард Пратт.

      -- Хорошо, тогда спорим как обычно. На ящик это­го вина.

      -- Вы, наверно, думаете, что я не смогу его назвать?

      -- По правде говоря, да, при всем моем к вам ува­жении, -- сказал Майк.

      Он делал над собой некоторое усилие, стараясь со­блюдать вежливость, а вот Пратт не слишком старался скрыть свое презрение ко всему происходящему. И вме­сте с тем, как это ни странно, следующий его вопрос, по­хоже, обнаружил некоторую его заинтересованность:

      -- Вы не хотели бы увеличить ставку?

      -- Нет, Ричард. Ящик вина -- этого достаточно.

      -- Может, поспорим на пятьдесят ящиков?

      -- Это было бы просто глупо.

      Майк стоял за своим стулом во главе стола, бережно держа эту нелепую плетеную корзинку с бутылкой. Но­здри его, казалось, слегка побелели, и он крепко стиснул губы.

      Пратт сидел развалясь на стуле, подняв брови и по­лузакрыв глаза, а в уголках его рта пряталась усмешка. И снова я увидел или же мне показалось, что увиден, будто тень озабоченности скользнула по его лицу, а во взоре появилась какая-то сосредоточенность, в самих же глазах, прямо в зрачках, мелькнули и затаились ис­корки.

      -- Так, значит, вы не хотите увеличивать ставку?

      -- Что до меня, то мне, старина, ровным счетом все равно, -- сказал Майк. -- Готов поспорить на что угодно.

      Мы с тремя женщинами молча наблюдали за ними. Жену Майка все это начало раздражать, она сидела с мрачным видом, и я чувствовал, что она вот-вот вмеша­ется. Ростбиф дымился на наших тарелках.

      -- Значит, вы готовы поспорить со мной на все что угодно?

      -- Я, уже сказал. Я готов поспорить с вами на все, что вам будет угодно, если для вас это так важно.

      -- Даже на десять тысяч фунтов?

      -- Разумеется, если вы именно этого хотите. -- Те­перь Майк был спокоен. Он отлично знал, что может со­гласиться па любую сумму, которую вздумается назвать Пратту.

      -- Так вы говорите, я могу назначить ставку?, -- Именно это я и сказал.

      Наступило молчание, во время которого Пратт мед­ленно обвел глазами всех сидящих за столом, посмотрев по очереди сначала на меня, потом на трех женщин. Казалось, он хочет напомнить нам, что мы являемся сви­детелями этого соглашения.

      -- Майк! -- сказала миссис Скофилд. -- Майк, давай­те прекратим- эти глупости и поедим. Мясо остывает.

      -- Но это вовсе не глупости, -- ровным голосом про­изнес Пратт. -- Просто мы решили немного поспорить.

      Я обратил внимание на то, что служанка, стоявшая поодаль с блюдом овощей, не решается подойти к столу.

      -- Что ж, хорошо, -- сказал Пратт. -- Я скажу, на что я хотел бы с вами поспорить.

      -- Тогда говорите, -- довольно бесстрашно произнес Майк. -- Мне все равно, что вам придет в голову.

      Пратт кивнул, и снова улыбочка раздвинула уголки ото рта, а затем медленно, очень медленно, не спуская с Майка глаз, он сказал:

      -- Я хочу, чтобы вы отдали за меня вашу дочь. Луиза Скофилд вскочила на ноги.

      -- Эй! -- вскричала она. -- Ну уж нет! Это уже не смешно. Послушай, папа, это совсем не смешно.

      -- Успокойся, дорогая, -- сказала ее мать. -- Они все­го лишь шутят.

      -- Я не шучу, -- сказал Ричард Пратт.

      -- Глупо все это как-то, -- сказал Майк. Он снова был выбит из колеи.

      -- Вы же сказали, что готовы спорить на что угодно.

      -- Я имел в виду деньги.

      -- Но вы не сказали -- деньги.

      -- Все равно, именно это я имел в виду.

      -- Тогда жаль, что вы этого прямо не сказали. Од­нако если вы хотите взять назад свое предложение...

      -- Вопрос, старина, не в том, чтобы брать или не брать назад свое предложение. Да к тому же пари не получается, потому что вы не можете выставить ничего равноценного. Ведь в случае проигрыша вы не выдади­те за меня свою дочь -- у вас ее нет. А если бы и была, я бы не захотел жениться на ней.

      -- Рада слышать это, дорогой, -- сказала его жена.

      -- Я поставлю все что хотите, -- заявил Пратт. -- Мой дом, например. Как насчет моего дома?

      -- Какого? -- спросил Майк, снова обращая все в шутку.

      -- Загородного.

      -- А почему бы и другой не прибавить?

      -- Хорошо. Если угодно, ставлю оба своих дома. Тут я увидел, что Майк задумался. Он подошел к столу и осторожно поставил на него корзинку с бутыл­кой. Потом отодвинул солонку в одну сторону, перечни­цу -- в другую, взял в руки нож, - с минуту задумчиво рассматривал лезвие, затем положил его. Его дочь тоже увидела, что им овладела нерешительность.

      ---- Папа! -- воскликнула она. -- Это же нелепо! Это так глупо, что словами не передать. Я не хочу, чтобы на меня спорили.

      -- Ты совершенно права, дорогая, -- сказала ее мать. -- Немедленно это прекрати, Майк, сядь и поешь.

      Майк не обращал на нее внимания. Он посмотрел на свою дочь и улыбнулся -- улыбнулся медленно, по-оте­чески, покровительственно. Однако в глазах его вдруг загорелись торжествующие искорки.

      -- Видишь ли, -- улыбаясь, сказал он, -- видишь ли, Луиза, тут есть о чем подумать.

      -- Папа, хватит! Не хочу даже слушать тебя. В жиз­ни не слышала ничего более глупого!

      -- Нет, серьезно, моя дорогая. Погоди-ка и послу­шай, что я скажу.

      -- Но я не хочу тебя слушать.

      -- Луиза! Прошу тебя! Выслушай меня. Ричард предложил нам серьезное пари. На этом настаивает он, а не я. И если он проиграет, то ему придется расстаться с солидной недвижимостью. Погоди, моя дорогая, не пе­ребивай меня. Дело тут вот в чем. Он никак не может выиграть..

      -- Он, кажется, думает, что может.

      -- Теперь послушай меня, потому что я знаю, что говорю. Специалист, пробуя кларет, если только это не какое-нибудь знаменитое вино типа лафита или латура, может лишь весьма приблизительно определить вино­градник. Он, конечно, может назвать тот район Бордо, откуда происходит вино, будь то Сент-Эмийон, Помроль, Грав или Медок. Но ведь в каждом районе есть общины, маленькие графства и в каждом графстве много неболь­ших виноградников. Невозможно отличить их друг от друга только по вкусу и аромату. Могу лишь сказать, что это вино из небольшого виноградника, окруженного другими виноградниками, и он его ни за что не угадает. Это невозможно.

      -- В этом нельзя быть уверенным, -- сказала его дочь.

      -- Говорю тебе -- можно. Не хочу хвастать, по я кое-что понимаю в винах. И потом, девочка моя, да видит Бог, я твой отец, и уж не думаешь ли ты, что я позволю вовлечь тебя... во что-то такое, - чего ты не хочешь, а? Я просто пытаюсь сделать для тебя немного денег.

      -- Майк! -- резко проговорила его жена. -- Немедлен­но прекрати, прошу тебя!

      И снова он не обратил на нее внимания.

      -- Если ты согласишься на эту ставку, -- сказал он своей дочери, -- то через десять минут будешь владели­цей двух больших домов.

      -- Но мне не нужны два больших дома, папа.

      -- Тогда ты их продашь. Тут же ему и продашь. Я все это устрою. И потом, ты подумай только, дорогая, ты будешь богатой! Всю жизнь ты будешь независимой!

      -- Пап, мне все это не нравится. Мне кажется, это глупо.

      -- Мне тоже, -- сказала ее мать. Она резко дернула головой и нахохлилась, точно курица. -- Тебе должно быть стыдно, Майк, предлагать такое! Это ведь твоя дочь!

      Майк даже не взглянул на нее.

      -- Соглашайся! -- горячо проговорил он, в упор гля­дя на девушку. -- Быстрее соглашайся! Гарантирую, что ты не проиграешь.

      -- Но мне это не нравится, папа.

      -- Давай же, девочка моя. Соглашайся!

      Майк буквально наваливался на нее. Он приблизил ч ней свое лицо, сверля ее суровым взглядом, и его дочери было нелегко воспротивиться ему.

      -- А что, если я проиграю?

      -- Еще раз говорю тебе -- не проиграешь. Я это га­рантирую.

      -- Папа, может, не надо?

      -- Я сделаю тебе состояние. Давай же. Говори, Луи­за. Ну?

      Она в последний раз поколебалась. Потом безнадежно пожала плечами и сказала:

      -- Ладно. Если только ты готов поклясться, что про­играть мы не можем.

      -- Отлично! -- воскликнул Майк. -- Замечательно! Значит, спорим!

      Майк тотчас же схватил бутылку, плеснул немного вина сначала в свой бокал, затем возбужденно запрыгал вокруг стола, наполняя другие бокалы. Теперь все смотрели на Ричарда Пратта, следя за тем, как он медленно взял правой рукой бокал и поднес его к носу. Ему было лет пятьдесят, и лицо у него было не очень-то приятное. В глаза бросался прежде всего рот -- у него были полные, мокрые губы профессионального гурмана, притом нижняя губа отвисла посередине -- подвижная, всегда приоткрытая губа дегустатора, готовая в любой момент коснуться края бокала или захватить кусочек пищи. Точно замочная скважина, подумал я, разглядывая ее, рот его -- точно большая влажная замочная скважина.

      Он медленно поднес бокал к носу. Кончик носа ока­зался в бокале и задвигался над поверхностью вина, де­ликатно шмыгая. Чтобы получить представление о буке­те, он осторожно покрутил бокалом. Он был предельно сосредоточен. Глаза он закрыл, и вся верхняя половина, его тела -- голова, шея и грудь, будто превратились в нечто вроде огромной обоняющей машины, воспринимающей, отфильтровывающей и анализирующей данные, посланные фыркающим носом.

      Майк, как я заметил, сидел разваляюсь на стуле, всем споим видом выражая безразличие, однако он следил за каждым движением Пратта. Миссис Скофилд, не шеве­лясь, сидела за другим концом стола и глядела прямо перед собой, на лице ее застыло выражение недовольст­ва. Луиза немного передвинула стул, чтобы ей удобно было следить за гурманом, и, как и ее отец, не сводила с того глаз.

      Процесс нюханья продолжался по меньшей мере ми­нуту; затем, не открывая глаз, и не поворачивая головы, Пратт опустил бокал до уровня рта и выпил едва ли не половину его содержимого. Задержав вино во рту, он помедлил, составляя первое впечатление о нем, потом дал вину возможность тонкой струйкой побежать по гор­лу, и я видел, как шевельнулось его адамово яблоко, пропуская глоток. Но большую часть вина он оставил во рту. Теперь, не глотая оставшееся вино, он втянул через неплотно сжатые губы немного воздуха, который смешался с парами вина во рту и прошел в легкие. Он задержал дыхание, выдохнул через нос и, наконец, при­нялся перекатывать вино под языком и жевать его, пря­мо жевать зубами, будто это был хлеб.

      Это было грандиозное, впечатляющее представление, и, должен сказать, он его исполнил хорошо.

      -- Хм, -- произнес он, поставив стакан и облизывая губы розовым языком. -- Хм... да. Очень любопытное вин­цо -- мягкое и благородное, я бы сказал -- почти женст­венное.

      Во рту у него набралось слишком много слюны, и, когда он говорил, она капельками вылетала прямо на стол.

      -- Теперь пойдем методом исключения, -- сказал он. -- Простите, что я <)уду двигаться медленно, но слиш­ком многое поставлено на карту. Обычно я высказываю какое-то предположение, потом быстро продвигаюсь впе­ред и приземляюсь прямо в середине названного мной виноградника. Однако на сей раз, на сей раз я должен двигаться медленно, не так ли? -- Он взглянул на Майка и улыбнулся, раздвинув свои толстые, влажные губы,

      Майк не улыбался ему в ответ.

      -- Итак, прежде всего, из какого района Бордо это ви­но? Это нетрудно угадать. Оно слишком легкое, чтобы быть из Сент-Эмийона или из Грава. Это явно Медок. В этом сомнения нет.

      Теперь -- из какой общины в Медоке оно происходит? И это нетрудно определить методом исключения. Мар­го? Вряд ли это Марго. У него нет сильного букета Мар­го. Пойяк? Вряд ли это и Пойяк. Оно слишком нежное, чересчур благородное и своеобразное для Пойяка. Вино из Пойяка имеет почти навязчивый, вкус. И потом, по мне, Пойяк обладает какой-то энергией, неким сухим энергетическим привкусом, которые виноград берет из почвы этого района. Нет, нет. Это... "это вино очень неж­ное, на первый вкус сдержанное и скромное, поначалу кажущееся застенчивым, но потом становящееся весьма грациозным. Быть может, несколько еще и игривое и чуть-чуть капризное, дразнящее лишь малость, лишь са­мую малость танином. Потом во рту остается привкус чего-то восхитительного -- женственно утешительного, чего-то божественно щедрого, что можно связать лишь с винами общины Сент-Жюльен. Нет никакого сомнения в тем, что это вино из Сент-Жюльена.

      Он откинулся на стуле, оторвал руки от стола и со­единил кончики пальцев. Он делался до смешного напы­щенным, но мне показалось, что отчасти он делал это преднамеренно, просто чтобы потешиться над хозяином. Я поймал себя на том, что с нетерпением жду, что он - будет делать дальше. Луиза закуривала сигарету. Пратт услышал, как чиркнула спичка, и, обернувшись к ней, неожиданно рассердился не на шутку.

      -- Прошу вас! -- сказал он. -- Прошу вас, не делайте этого! Курить за столом -- отвратительная привычка!

      Она посмотрела на него, держа в руке горящую спичку, с минуту не сводила с его лица своих больших глаз, потом медленно, с презрением отвела взор. Накло­нив голову, она задула спичку, однако продолжала держать незажженную сигарету.

      -- Простите, дорогая, -- сказал Пратт, -- но я просто терпеть не могу, когда курят за столом. Больше она на него не смотрела.

      -- Так на чем это мы остановились? -- спросил он. -- Ах да. Это вино из Бордо, из общины Сент-Жюльен, из района Медок. Пока все идет хорошо. Однако теперь нас ожидает самое трудное -- нужно назвать сам виноград­ник. Ибо в Сент-Жюльене много виноградников, и, как наш хозяин справедливо заметил ранее, нет большой разницы между вином одного виноградника и вином другого. Однако посмотрим.

      Он снова помолчал, прикрыв глаза.

      -- Я пытаюсь определить, возраст виноградника, -- сказал он. -- Если я смогу это сделать, то это будет пол­дела. Так, дайте-ка подумать. Вино явно не первого урожая, даже не второго. Оно не из самых лучших. Ему недостает качества, этой -- как это называется -- лучисто­сти, энергии. Но вот третий урожаи -- это очень может быть. И все же я сомневаюсь в этом. Нам известно, что год сбора был одним из лучших -- наш хозяин так ска­зал, -- и это, пожалуй, немного льстит вину. Мне следу­ет быть осторожным. Тут мне следует быть очень осто­рожным.

      Он взял бокал и отпил еще небольшой глоток. -- Да, -- сказал он, облизывая губы, -- я был прав. Это вино четвертого урожая. Теперь я уверен в этом. Год -- один из очень хороших, даже один из лучших. И именно поэтому оно на какой-то момент показалось на вкус вином третьего, даже второго урожая. Отлично! Это уже хорошо! Теперь мы близки к разгадке. Сколько и Сент-Жюльене есть виноградников этого возраста?

      Он снова замолчал, поднял бокал и прижал его края к свисающей подвижной нижней губе. И тут я увидел, как выскочил язык, розовый и узкий, и кончик его по­грузился в вино и медленно потянулся назад -- отврати­тельное зрелище! Когда он поставил бокал, глаза его оставались закрытыми, лицо сосредоточенным, шевели­лись только губы, скользящие одна о другую, точно мок­рые губки.

      -- И опять то же самое! -- воскликнул он. -- На вкус где-то в середине ощущается танин, и на какое-то мгно­вение возникает впечатление, будто на языке появляется что-то вяжущее. Да-да, конечно! Теперь я понял! Это ви­но из одного из небольших виноградников вокруг Бейшвеля. Теперь я вспомнил. Район Бейшвель, река и не­большая бухточка, которая засорилась настолько, что су­да, перевозившие вино, не могут ею больше пользовать­ся. Бейшвель... Может ли все-таки это быть Бейшвель? Нет, наверно, не так. Не совсем так. Но где-то близко от него. Шато Тамбо? Может, это Талбо? Да, пожалуй. Погодите минутку.

      Он снова отпил вина, и краешком глаза я видел, как Майк Скофилд наклонялся все ниже и ниже над сто­лом, рот его приоткрылся, и он не сводил своих малень­ких глаз с Ричарда Пратта.

      -- Нет, я был не прав. Это не Талбо. Талбо напоми­нает о себе сразу же. Если это вино урожая тысяча де­вятьсот тридцать четвертого года, а я думаю, что так оно и есть, тогда это не может быть Талбо. Так-так.

      Дайте-ка подумать. Это не Бейшвель и не Талбо, и все же оно так близко и к тому и г другому, что виноградник, должно быть, расположен где-то между ними. Что же это может быть?

      Он колебался, и мы смотрели на него, не сводя глаз с его лица. Даже жена Майка теперь смотрела на него. Я слышал, как служанка поставила блюдо с овощами яз буфет за моей спиной, и сделала это едва слышно, что­бы не нарушить тишину.

      -- Ага! -- воскликнул он. -- Понял! Да, понял! Он в последний раз отпил вина. Затем, все еще дер­жа бокал около рта, повернулся к Майку, улыбнулся не­торопливой шелковистой улыбкой и сказал:

      -- Знаете, что это за вино? Оно из маленькой дере­вушки Бранэр-Дюкрю.

      Майк сидел не шевелясь.

      -- Что же касается года, то год тысяча девятьсот тридцать четвертый.

      Мы все посмотрели на Майка, ожидая, когда он по­вернет бутылку и покажет нам этикетку.

      -- Это ваш окончательный ответ? -- спросил Майк.

      -- Да, думаю, что так.

      -- Так да или нет?

      -- Да.

      -- Как, вы сказали, оно называется?

      -- Шато Бранэр-Дюкрю. Замечательный маленький виноградник. Прекрасная старинная деревушка. Очень хорошо ее знаю. Не могу понять, - почему я сразу не до­гадался.

      -- Ну же, папа, -- сказала девушка. -- Поверни бу­тылку, и посмотрим, что там на самом деле. Я хочу по­лучить свои два дома.

      -- Минутку, -- сказал Майк. -- Одну минутку. -- Он был совершенно озадачен и сидел не двигаясь, с поблед­невшим лицом, будто силы покинули его.

      -- Майк! -- резко крикнула его жена, сидевшая за другим концом стола. -- В чем дело?

      -- Прошу тебя, Маргарет, не вмешивайся. Ричард Пратт, улыбаясь, глядел на Майка, и глаза его сверкали. Майк ни на кого не смотрел.

      -- Папа! -- в ужасе закричала девушка. -- Папа, он ведь не отгадал, правда?

      -- Не волнуйся, моя девочка, -- сказал Майк. -- Не. нужно волноваться.

      - Думаю, скорее для того, чтобы отвязаться от своих близких, Майк повернулся к Ричарду Пратту и сказал:

      -- Послушайте, Ричард. Мне кажется, нам лучше выйти в соседнюю комнату и кое о чем поговорить.

      -- Мне не о чем говорить, -- сказал Пратт. -- Все, что я хочу, -- это увидеть этикетку на той бутылке.

      Он знал, что выиграл пари, и сидел с надменным ви­дом победителя, и я понял, что он готов был на все, если его победу попытаются оспорить.

      -- Чего же вы ждете? -- спросил он у Майка. -- Да­вайте же, поверните бутылку.

      И тогда произошло вот что: служанка в аккуратном черном платье и белом переднике подошла к Ричарду Пратту, держа что-то в руках.

      -- Мне кажется, это ваши, сэр, -- сказала она. Пратт обернулся, увидел очки в тонкой роговой оп­раве, которые она ему протягивала, и поколебался с ми­нуту.

      - Правда? Может, и так, я не знаю.

      -- Да, сэр, это ваши.

      Служанка была пожилой женщиной, ближе к семи­десяти, чем к шестидесяти, -- верный хранитель домаш­него очага в продолжение многих лет. Она положила оч­ки па стол перед Праттом.

      Не поблагодарив ее, Пратт взял их и опустил в на­грудный карман, за носовой платок.

      Однако служанка не уходила. Она продолжала сто­ять рядом с Ричардом Праттом, за его спиной, и в пове­дении этой маленькой женщины, стоявшей не шевелясь, было нечто столь необычное, что не знаю, как других, а меня вдруг охватило беспокойство. Ее морщинистое посеревшее лицо приняло холодное и решительное вы­ражение, губы были плотно сжаты, подбородок выдвинут вперед, а руки крепко стиснуты. Смешная шапочка и белый передник придавали ей сходство с какой-то кро­шечной, взъерошенной, белогрудой птичкой.

      -- Вы позабыли их в кабинете мистера Скофилда, -- сказала она. В голосе ее прозвучала неестественная, преднамеренная учтивость. -- На зеленом бюро в его ка­бинете, сэр, когда вы туда заходили перед обедом.

      Прошло несколько мгновений, прежде чем мы смогли постичь смысл сказанного ею, и в наступившей тишине слышно было, как Майк медленно поднимается со сту­ла. В лицо ему бросилась краска, глаза широко раскры­лись, рот искривился, а вокруг носа начало расплывать­ся угрожающее белое пятно.

      -- Майк! -- проговорила его жена. -- Успокойся, Майк, дорогой. Успокойся!